Эту вещь я начала делать три года назад, когда у меня был непростой период в жизни. Полтора года, в несколько подходов, я работала над ней. Потом я поехала к Нэсли, и мы сняли фотоисторию. И снова - больше года я не могла опубликовать её. За это время в мире случился пиздец, и вещь обросла новыми смыслами. Эта вещь - про травму. И как настоящая травма, она застряла во мне, стала в горле, и чтобы разделаться с ней, нужно большое внутреннее усилие. Я много раз начинала писать о ней, обо всём, что с ней связано, и каждый раз бросала. не могла подобрать интонацию. Пусть будут простые и прямые слова. эта вещь свидетельствует ад. Тот растянутый в бесконечность момент, когда тебе ясно дан в ощущениях ужас происходящего, и выхода не видно. Когда чувствуешь слабость и бессилие, а в твоих руках самое дорогое, живое, уязвимое - и нужно защитить, но совершенно непонятно, как. Кажется, спасательные мероприятия обречены на провал. Сжимают кольцо хищные, истошные твари, а ты замер карнавальным дурацким зайчиком посреди этого страшного хоровода, и только сердце отчаянно колотится внутри. Дальше затемнение. дальше жизнь непременно победит смерть неизвестным науке способом, и каждый раз, в каждых новых руках этот способ свой, другой, но в глубинной своей сути единый. Но вещь не о том. Вещь о том страшном моменте, когда выхода нет. и пусть уже через минуту твоё горячее сердце разнесёт к херам весь морок - сначала нужно перешагнуть безвыходность. Не любоваться ужасающим, а послать его нахуй всем собой: нет моего согласия, чтобы было так, и плевать, что в логике мира это не предусмотрено. Я жив, и я не согласен. А значит, я сам - выход, и теперь будет иначе. Эта вещь о том, что бывает за миг до того, как прольётся свет, про самый тёмный момент. И про невероятное внутреннее усилие преодоления невозможного, ещё не явное, но уже совершаемое. ____ Как осталась после дружеской попойки стая волков-пробок, и как я била их молотком, завернув в кусок кожи, чтобы они стали мятые, живые. Как Александра подарила мне свои ручные бусины, стекло и фарфор. Как Нэсли в самом конце уравновесила всё ржавым ключом. Как я наткнулась на картинку на керамике - девочка с зайцем, и как меня прошибло током от неё. Как я выясняла у автора, какой оттенок красного ей присущ, чтобы точно попасть в ассоциацию. Как искала кружево и красный бархат, как приносили мне невообразимые лоскуты всех оттенков красного, как снятая кожа и мясо. Как наконец нашла искомое в закулисье мастерской театра. Как неожиданно в гостях увидела колоду таро, где была эта картинка с зайцем, и узнала имя автора. Как просила самого близкого человека рисовать мне волков. Как ходила в дружественную мастерскую лепить из фарфора зайца, и как он не вошёл в композицию. Как до того годами встречала и собирала белых кроликов (вот трое стоят у меня меж слоями стекла в окне). Как везла весь этот невместный багаж за тысячу километров, чтобы вместе с Нэсли снять эту историю в картинках, потому что такое не смог бы сделать никто другой. Как большую часть отведенного на переодевание перед съёмкой времени сидела на табурете перед зеркалом совершенно оглушенная внутри, не в силах пошевелиться. Как, делая эту вещь, шла поперёк привычной и знакомой эстетики, чтобы суметь сказать то, что никак не ложилось в неё. И как каждый подход к этой вещи был напряжением душевных сил, исходом боли. Как сложно было преодолевать застылую неподвижность ужаса. Как я почти на год замолчала в бисере, пока эта вещь стояла костью в горле. Как большая часть работы - не сложить и пришить, но суметь прожить и отпустить все то, что поднялось с этой вещью. Как ждать, пока отживёшь от всего этого на достаточное расстояние во времени, чтобы появилась дистанция, чтобы суметь говорить об этом. Как искать способ сказать. И как наконец проснуться в один день и просто одним куском выложить всё. А потом ещё раз. И ещё. Пока наконец не отпустит.